В этом году на Книжном Арсенале литературный критик Евгений Стасиневич представил свою первую книгу «Ціна питання: 27 інтерв’ю Євгенію Стасіневичу». В книгу вошли интервью Стасиневича с писателями, переводчиками, издателями, литературоведами и культурологами. Среди прочих в книге фигурируют Алексей Толочко, София Андрухович, Юрий Винничук, Оксана Забужко, Александр Эткинд, Юрий Прохасько и Марк Белорусец.

Радио ПЮРЕ представляет вашему вниманию интервью с издателем и переводчиком Дмитрием Волчеком из книги «Ціна питання: 27 інтерв’ю Євгенію Стасіневичу». Текст любезно предоставлен издательством Laurus, которое и содействовало появлению этой книги. 

13012757_595482697275358_6111668631111167983_n

Есть издательства популярные, а есть очень популярные; есть нишевые и узкоспециализированные. Есть даже издательства-гиганты и издательства «одной книги». Но есть издательства культовые, их репутация складывалась годами, и сейчас ей фактически ничто не может навредить. С Kolonna publications именно такая история. Издательство возникло почти двадцать лет назад, в далеком 1997 году. Чуть позже оно объединилось с не менее легендарным «Митиным журналом», детищем Волчека, которым он занимался еще с середины 80-х. С тех пор Дмитрий Волчек стал и главным редактором, и главным идеологом уже двух проектов. Началась золотая пора: отдельными книгами стала выходить проза Пола Боулза и Гая Девенпорта, Альфреда Деблина и Алена Роб-Грийе, Герада Реве и Алехандро Ходоровского, Эрве Гибера и Пьера Гийота. Издается и русская литература: Александр Ильянен, Илья Масодов, Маруся Климова, Евгения Дебрянская, Аркадий Драгомащенко. Именно усилиями «Митиного журнала», а впоследствии и Kolonn’ы, многое из того, что считалось «альтернативой» и «экспериментальной прозой», заняло свое достойное место как минимум в головах многих читателей с постсоветского пространства. Сам же главный виновник, выйдя из самиздатского подполья и возглавив издательство, стал активно для него переводить, не забывая, правда, о том, чтобы придерживаться раз и навсегда намеченного курса. «Эстетический радикализм» и никакого заигрывания с рынком — позиция, достойная самого искреннего уважения. С Дмитрием, когда выпала такая редкая возможность, мы поговорили о советской литературе, провинциальности литературы русской и прозе ХХI века, которую стоит читать. Ну и, конечно, о стране, где время пошло вспять.

 — Дмитрий, скажите, «Митин журнал» и Kolonna как-то ощущают сегодняшний кризис или это история не про них? Ваш читатель (а он ведь точно есть) вас не бросает?

Не знаю, о каком кризисе вы говорите. Если об экономическом, то он меня совершенно не интересует. Издательство некоммерческое. Книги выходят скромнейшими тиражами (400—600 экземпляров), не приносят прибыли и даже не окупаются. Конечно, мы их продаем, а не раздаем бесплатно (хотя я бы предпочел раздавать), но это лишь для того, чтобы платить типографии. Если же речь идет о кризисе читательского интереса, то это надуманная проблема. Сейчас русскоязычных читателей — максимум десять тысяч человек. Примерно столько же или еще меньше было сто и двести лет назад, во времена расцвета русской литературы, до появления телевидения и интернета. Конечно, тогда большинство россиян вообще не умело читать, но грамотность никак не связана с интересом к романам и поэмам и способностью их понимать. Не вижу никакого падения интереса к нашим книгам. Другое дело, что половина покупателей их просто листает и ставит на полку, а еще процентов 30 % читают и ничего не понимают. Остается человек сто. Мне кажется, этого вполне достаточно.

— А как тогда у вас обстоит дело с правами на книги? Их же надо покупать, и часто это совсем немаленькие деньги.

Плачу из своего кармана. Но мы не покупаем права на бестселлеры, так что это не такие уж грандиозные суммы.

— Издательство книг в России — видите тут системные проблемы? Есть что-то в издательских практиках на условном Западе такое, что надо срочно перенимать и использовать?

В России цену книги определяет продавец, на Западе, как правило, — сам издатель. Российская книготорговля монополизирована, независимых небольших магазинов крайне мало. Процветает пиратство, и скверно то, что книги сканируются и распространяются с дикими ошибками. Но все это не имеет отношения к литературе и очень мало меня занимает.

— У нас еще недавно только и говорили, что об эмбарго на (все) российские книги. Сейчас притихли. Вам и как издателю, и как читателю такие меры понятны — взять и все одним махом запретить? Это может быть оправдано? Да еще и в эпоху интернета…

Да, вполне оправдано. Мне далеко не все нравится в том, что происходит в Украине, но вот это стремление отгородиться от России любыми способами хорошо понятно. Россия сегодня опасна и отвратительна во всех своих проявлениях. Понятно, что запретами ничего не добиться, да и литература ни в чем не виновата, но ведь это просто жест — наивный, дурацкий, но вполне закономерный. Такой же, как переименование улиц или снос памятников негодяям. Разумеется, книги не запретят, да это и невозможно технически, но на уровне декларации — почему бы и нет?

— Вы не только издатель, но еще и поэт. Буквально в этом месяце, после длительной подготовки, вышла книга «Поэзия. Учебник», которую тут же стали как нахваливать, так и жестко критиковать. Как думаете, есть потребность в таком издании, выдерживает поэзия такой подход?

Я не поэт. Поэтами были Тютчев и Эзра Паунд. Я просто написал несколько стихотворений много лет назад, в XX веке. Век кончился, и стихи тоже. О книге ничего не могу сказать, впервые слышу.

— Осенью прошлого года я разговаривал с Марией Степановой, поэтом, главным редактором «Кольты», и она сказала, что в поэзии ощущается определенное оживление, многие по-другому начали писать, меняется язык — и это следствие большого социального напряжения, ощущения исторических перемен. Вы что-то подобное замечаете — русская поэзия преображается? За кем вообще следите?

Ни за кем не слежу. Поэты, которых я читал, либо умерли, либо перестали писать. Если считать русской поэзией зарифмованные строчки, то мне это совершенно неинтересно. Но какой-нибудь клип на ютюбе с комментариями зрителей — это ведь тоже стихотворение. И граффити на стене может стать поэзией. И демотиватор, и  пост в «Фейсбуке», и снимок, обработанный в фотошопе. Сами можете продолжить этот ряд. Поэзия собрала свои вещи и переехала, у нее теперь другой адрес.

— А где вы сейчас ищете (и находите) настоящую поэзию?

На стенах домов и лифтов, в садах и парках, в приговорах судов и постановлениях на обыск…

— Сейчас предпринимается какое-то количество попыток пересмотреть советскую литературу, восстановить отдельные репутации, снова актуализировать тексты, показать сложность культурных механизмов. Первый здесь, конечно, Дмитрий Быков. Как вам такие попытки, они сейчас на повестке дня? Или совсем не о том идет разговор?

Меньше всего на свете меня интересует советская литература. Это крошечный кусочек гигантского пирога, сколько можно его грызть? Хотя нужно уточнить, что считать советской литературой. Если Платонова, Хармса или Сашу Соколова — это один разговор. Если Фадеева или Кочетова, то это, конечно, любопытно как феномен (описанный, например, Михаилом Золотоносовым в замечательных исследованиях о нравах советских писателей), но времени на изучение этой чепухи у меня нет. Я родился и вырос среди советских обезьян, было много смешного, но вспоминаю те времена с отвращением и мне совершенно не хочется копаться в мусоре, который от них остался.

— Ведь правда, советская литература страшно неоднородна: там с одной стороны Леонид Леонов и Юрий Трифонов, а с другой — Ян Сатуновский и Павел Зальцман. Это ведь надо различать? Что для вас вообще советская литература как таковая? Или здесь надо говорить точечно, о каждом отдельном случае?

Разумеется, и в советские годы были замечательные писатели. Я ценю некоторые вещи Фридриха Горенштейна, а книгу Бориса Лунина «Неслучайные заметы» считаю гениальной в своем роде. Но, слушайте, это такая крошечная часть того, что случилось в литературе в XX веке, что просто невозможно останавливаться на этом надолго. Маленький абзац в огромном томе. Не так давно я посмотрел ретроспективу фильмов Альбера Самама Шикли. Уверен, что вы этого имени не слышали, а это человек, который совершил революцию в тунисском кинематографе, фактически создал его с нуля. Но только проблема в том, что если бы в Тунисе вообще никогда не сняли бы ни одного фильма, история кино не стала бы беднее. Вот так же и с советской литературой.

— Думаете, без «ваших» писателей, тех, кого публикуете, история литературы стала бы гораздо беднее? Многие литературоведы, как мне кажется, совершенно не знают этих имен, но для них ХХ век — все равно невероятно пышный и богатый. Самый богатый.

Не могу даже представить литературоведа, который занимается XX веком и не знает Гертруду Стайн или Берроуза. Даже если он изучает индонезийскую литературу, он обязан это знать, иначе он не литературовед, а невежда.

— А вот что из этого остального пирога, которым есть литература ХХ века, лично вам очень важно и дорого? Если не брать то, что вы издаете. О чем стоит сейчас говорить, активно дискутировать, что надо вводить «в оборот» — что еще из первостатейного не присутствует?

Представления о литературе XX века у многих читателей сформированы советским издательским выбором, очень скудным. Когда в девяностые годы цензуру отменили, уже было не до чтения романов, тиражи упали, и до сих пор многое не прочитано и не осознано. Вот в этом-то и проблема современной российской литературы: эти люди, считающие себя писателями, толком не прочитали Беккета, Роб-Грийе, Селина, даже Джойса и Пруста, и заново изобретают велосипед. Отсюда, в частности, и провинциальность современной русской литературы; ее на много лет отрезали от мировой, и до сих пор она топчется в прошлом. Как и вся страна, впрочем.

— И «Митин журнал», и Kolonna давно, упорно и очень успешно формируют некий параллельный канон и мировой (Гийо­та, Реве, Витткоп), и русской литературы (Климова, Кисина, Могутин). Для вас как это выглядит: что именно вот эти тексты и есть настоящая литература, а все остальное — «длинная рука рынка»? Или же вы понимаете, что эти разные «каноны» (ваш и «общепризнанный») очень важны и ценны по-своему?

Нет, ну так нельзя все сваливать в одну кучу. Герард Реве — великий нидерландский писатель, классик, ему ставят памятники. Гийота — гений, взорвавший французский язык (наверное, ближайший русский аналог — Платонов). Сейчас мы издаем собрание сочинений Марселя Жуандо, это крупнейший писатель и философ, что-то вроде французского Розанова. Боулз, Берроуз, Парди, Арто, Надаш, Гертруда Стайн — это все литература первого ряда. Чему это параллельно? Дарье Донцовой, которую россияне уже много лет называют лучшим писателем года?

— Нет, я имею в виду тех крупных писателей, которых много (так кажется) читают и тем самым признают: Маркес, Борхес, Апдайк, Керуак, Фаулз, Барнс. Вот этому «канону» ваш параллелен?

Совершенно не параллелен, просто дополняет его. Но я издаю то, что не переводилось прежде. Если бы не был переведен Борхес, я бы, возможно, захотел его издать. Но, к счастью, все писатели, вами перечисленные, давно переведены на русский, так что мне тут делать нечего.

— Может оказаться, что в вечности останутся совсем не те писатели, которыми вы занимаетесь? Что вообще дает основание утверждать (вам, например, или вашим поклонникам), что именно портфель вашего издательства (для многих невероятно экзотичный) — это и есть Литература? На что тут можно опереться?

Я понятия не имею, что такое вечность, и мне не суждено ее постичь. Это напоминает разговор с американским клерком, который пытался продать мне страховку жизни и был удивлен, когда я сказал, что мне наплевать, что произойдет после смерти. Экзотичным наш портфель может показаться только невеждам. Россия — страна, в которой время пошло вспять, не единственная такая страна, но от этого не легче. Маруся Климова, вами упомянутая, написала когда-то, что самые абсурдные взгляды, которые в нормальном мире может высказать какой-нибудь одинокий эксцентрик, вроде того, что сталинский террор оправдан, в России поддерживаются большинством населения. Вот так и тут: все перевернуто с ног на голову. Маргинальным кажется то, что должно быть в центре, а в центре находится какая-то экзотическая белиберда, вроде сочинений говорящего омоновца. Дикие конспирологические теории, которые где-нибудь в Америке транслируются на ресурсе для фриков, проповедуются по российскому телевидению, в Госдуме и т. п. Но у меня нет ни малейшего желания как-то приспосабливаться к этому вывернутому сознанию и вообще принимать его в расчет.

— А как конкретно Дмитрий Волчек реагирует на то, что где-то рядом идет «литературная жизнь», вручаются премии, пишут Улицкая — Сенчин — Шишкин — Юзефович — Гузель Яхина или, например, Степанова — Барскова — Рымбу? Вас это касается или проходит по касательной? Например, звание «лауреат “Большой книги”» для вас достаточный повод, чтобы обратить внимание на текст? Или это все далекие фантазмы?

Вообще не интересуюсь этим. Клянусь вам: я понятия не имею, кого там номинируют на «Большую книгу», не знаю лауреатов и не собираюсь их читать. Жизнь коротка, и у меня просто нет времени на ерунду. Я честно не понимаю, почему я должен читать Сенчина после Пруста, Кафки и Вирджинии Вулф. Чего ради? Спросите литературного критика или просто компетентного читателя во Франции, Канаде, Дании и ЮАР, что он думает о последнем романе Юзефовича или шорт-листе «Большой книги». Ничего он не думает. С какой стати это должно быть интересно мне? Да, я родился в России, думаю по-русски, отвечаю вам сейчас по-русски, но, ей-богу, это не значит, что упомянутая вами Гузель меня должна увлекать больше, чем Кадзуо Исигуро или Эльфрида Елинек. Я очень много читаю, вообще не выхожу из дома без книги. У меня огромная библиотека, я постоянно покупаю новые книги, в том числе и в России. Но это не означает, что я должен жить в унылом гетто и следить, кого там выбрали старостой.

— Сейчас в мире, да и в России тоже, все большую популярность приобретает жанр нон-фикшен, такой себе новый научпоп. Многие отмечают, что интерес к «фикшену», собственно художественной литературе, падает, а вот к такому, просветительскому и полезному, растет. Что об этом думаете? Сами что-то такое читаете — может, биографии, мемуары?

Разумеется, читаю. Больше всего люблю дневники, и это, благодаря соцсетям, сейчас самый живой жанр. Не только читаю, но и сам веду дневник много лет, не пропуская ни одного дня, — отрывки даже публиковались.

— За какими-то российскими издательствами следите? Бывает, что видите где-то «своего» автора и сокрушаетесь, что он не у вас?

Есть отличные издательства: «Гилея», «Водолей», «Текст», Ad Marginem, «Издательство Ивана Лимбаха». Но никакой конкуренции нет, и я много раз рекомендовал писателей, которые мне нравятся, более состоятельным и проворным издателям. Книг много, на всех хватит. Другое дело, что я не участвую в издательской жизни. Премии, презентации, конференции, ярмарки — это все не имеет отношения к литературе, и я не хочу тратить на это время.

— Вы написали несколько романов. Ваши интересы в ХХ веке более-менее понятны, а вот была ли уже в ХХI веке проза, которая вас поразила?

Да, конечно. Том Маккарти, например. Али Смит, Тристан Гарсиа. Из русских — Артур Аристакисян, его знают как кинорежиссера, но это великий писатель.

— Поделитесь последними мощными читательскими потрясениями. Скажем, книг пять, которые что-то в вас перевернули.

Такой эффект книги производят обычно на очень молодых людей, а во мне уже ничего не переворачивается. Понравился последний роман Кадзуо Исигуро, вышедший после большого перерыва. Увлекся гениальным Германом Унгаром, писателем из круга Кафки и чуть-чуть его напоминающим. Очень ждал полного издания дневников Э. М. Форстера, которое давно планировалось, но откладывалось, и рад, что они наконец-то вышли. Но вряд ли кто-то возьмется переводить их на русский.

— Вас угнетает общественно-политический российский фон? Можно от этого укрыться, например, в литературе, в чтении — это хороший рецепт?

Нет, очень плохой. Так делали советские люди, которые не могли уехать. Никакая литература не заменит жизни. Сейчас границы открыты, так что всем советую уезжать как можно скорее. Я покинул милую родину много лет назад и ни разу об этом не пожалел. Всем своим знакомым я рекомендую распрощаться с Россией, там ничего хорошего нет и не будет.

— Вы говорите о ближайшей перспективе или в принципе не верите в возможность качественных изменений в стране?

В принципе не верю, потому что в России не меняется ничего. Перечитайте маркиза де Кюстина, он описывал сегодняшний день.

— Может, я вас о чем-то не спросил, а вы очень хотели об этом побеседовать? О чем сейчас вообще хочется говорить?

Я сейчас нахожусь в Бангладеш и интересуюсь судьбой бенгальских тигров и практикой рыбной ловли при помощи дрессированной выдры. Обо всем остальном говорить не хочется.

ФРАГМЕНТ ИЗ КНИГИ «ЦIНА ПИТАННЯ: 27 ІНТЕРВ’Ю ЄВГЕНІЮ СТАСІНЕВИЧУ»