Книга «Воображаемые сообщества» английского социолога Бенедикта Андерсона оказалась очень социологической: она хорошо объясняет масштабные исторические события задним числом. С другой стороны, автор вводит несколько остроумных и привлекательных концепций, а также совершает постоянные экскурсы в параллельные области знаний. Книга мне понравилась, и я решил ее отрецензировать и сжато пересказать, в надежде на то, что кто-нибудь из моих читателей тоже ее прочтет. А если не прочтет, то, по крайней мере, получит сжатое представление о предмете, вычищенное от гипостазий, компендиумов и прочей лонговерборомании.
Начнем с самой концепции, которую предлагает автор. Воображаемое сообщество — это не просто сообщество, потому что здесь не обязательно быть знакомым с другими его участникам. Например, трудовой коллектив транснациональной корпорации «Майкрософт» воображаемым сообществом не является, потому что все сотрудники «Майкрософта» действительно там работают. Воображаемое сообщество — это такое сообщество, члены которого думают, ЧТО ДРУГИЕ ЧЛЕНЫ ЭТОГО СООБЩЕСТВА ДУМАЮТ, что у них есть некие общие признаки.
Например, один член воображаемого сообщества «русская нация» думает, что другие люди, входящие в это сообщество, любят березы, пить водку залпом и песню «Полюшко-поле», потому что невозможно не любить все эти прекрасные вещи. А другой член того же воображаемого сообщества думает, что другие его члены претерпевают немалые муки от таджиков и евреев. Более того, второй может вовсе не включать первого в воображаемое сообщество «русская нация». Я сам раньше, бывало, удивлялся, когда мне отказывали в русскости люди, знающие меньше русских слов, чем я русских писателей. Поэтому теперь не удивляюсь: воображаемое сообщество на то и воображаемое, чтобы быть для каждого человека уникальным. Границы таких сообществ могут пересекаться (часто очень сильно), но никогда не совпадают.
Далее автор объясняет, каким образом формируется воображаемое сообщество «нация». Нет, язык для формирования нации не обязателен: американцы и бразильцы обходятся совсем без национального языка, у швейцарцев их три, а у индонезийцев вообще сто. Кроме всего прочего, это простое соображение показывает, что все «языковые конфликты» вокруг Украины и украинской нации не более, чем повод для одних людей привязаться к другим. Андерсон выделяет три способа формирования нации, которые он обозначает, как креольский (освободительный национализм колоний), вернакулярный (народно-самодеятельный) и государственный.
Креольский национализм зарождается следующим образом: некая империя приходит в далекую страну, убивает или порабощает ее жителей, и начинает выкачивать из этой страны ресурсы. С течением времени в стране заводится небольшая прослойка образованных людей, которые едут учиться в метрополию, но при этом не имеют ни малейшего шанса не то, чтобы сделать карьеру в метрополии. Андерсон на протяжении нескольких глав аккуратно обходит причину возникновения такого «стеклянного потолка», поэтому я озвучу ее сам:
ПОТОМУ ЧТО ТЫ ЧУРКА УЗКОГЛАЗАЯ, ВАЛИ В СВОЮ БРАЗИЛИЮ КАПИБАР ТРАХАТЬ ИШЬ ПОНАЕХАЛ В НАШУ КОИМБРУ ТОЖЕ МНЕ ЧЕЛОВЕКОМ СЕБЯ ВОЗОМНИЛ А САМ НЕБОСЬ ЛОЖКИ ПО ПРИЛИЧНЫМ ДОМАМ ВОРУЕТ И НАШИХ ПОРТУГАЛЬСКИХ ДЕВУШЕК НАСИЛУЕТ.
Естественно, представитель прослойки немедленно вскипает и говорит: да пошли вы сами нахуй, присылаете нам своих прыщей, сажаете их нам на шею и все соки из нас тянете, мы без вас в сто раз лучше проживем, и сами собой отлично править будем. И заваривает национально-освободительную кашу, вовлекая заодно в свое движение наиболее деятельных представителей народных масс, обещая им, что если эти представители будут усердно трудиться, хорошо кушать и слушаться старших, то примет их в свою компанию. ИЧСХ. Это обещание он, как правило, сдерживает.
Итак, креольский национализм (креольским он называется потому, что первые национально-освободительные движения начались в Америке, где автохтоны оказались полностью вымордованными в процессе завоевания, но в ХХ веке азиатские и африканские коренные народы прекрасно действовали по той же схеме) возникает, как реакция небольшой группы людей на расизм.
Национализм второго типа возникает в качестве побочного продукта развивающегося капитализма, примерно, как козинаки при производстве подсолнечного масла. В пятнадцатом веке практически одновременно появились люди, которым жизненно необходимо было читать и писать не на латыни, и книгопечатание. Первые пятьдесят лет печатники издавали исключительно Библию, но потом кто-то решил попробовать вывести на рынок новый продукт и подкинуть умеющим читать людям что-нибудь на национальном языке. Схавали, попросили еще, схавали еще, потом появились газеты и Лютер, потом первые массовые писатели (процесс был довольно долгим, так, Гутенберг работал в середине 15 века, а Мольер, первый массовый писатель Франции, жил на два века позже).
Вот и все, вот и нация: теперь каждый образованный, например, француз, мог представить, что целая куча других людей одновременно с ним читают свежий номер La Gazette.
Если носителей языка было много и они составляли большинство населения какой-то страны, то выходила испанская нация, французская, или русская. Если не составляли, то чешская или финская. В последнем случае запускался тот же процесс, что и в креольском национализме (образованная прослойка и «стеклянный потолок»), который, с одной стороны смягчался тем, что потолок был выше, а с другой усугублялся тем, что прослойка была толще, что и привело к параду европейских национализмов в конце ХIХ и первой половине ХХ веков. При этом не стоит забывать, что толщина прослойки — вещь относительная, и если в Южной Америке это было примерно полпроцента населения, то в Европе два-три. Остальные девяносто семь знать не знали, что какие-то люди считают их болгарами или испанцами.
И, наконец, третий вариант возникновения национализма — государственный. Когда руководитель страны (чаще династический, но иногда и питерский мусор) понимает, что его подданные вовсю занимаются самоорганизацией, решает эту движуху не подавлять, а возглавить. Тогда появляется первый немец, православие-самодержавие-народность и народ-религия-король. Кстати, если прослеживать исторические параллели, то происходящее в современной России гораздо больше похоже на сиамскую вестернизацию второй половины девятнадцатого века, чем на нацистскую Германию.
Государственный национализм сопровождается оголтелой пропагандой, переписыванием истории, откровенной ложью и усиленной ассимиляцией нетитульного (то есть, не включаемого в воображаемое сообщество правителем страны) населения. В результате это заканчивается либо тем, что государственный национализм сворачивает себе шею в военной авантюре, либо разрывается на куски освободительными национализмами нетитульного населения (как это произошло с СССР), либо главного представителя нации скидывает самоорганизовавшееся-таки общество, либо представляет собой счастливое исключение вроде Таиланда, потому что кому он нужен, этот Таиланд.
Также, из того факта, что в случае государственного национализма формирующая воображаемое сообщество прослойка сужается до одного человека, напрямую вытекает то, что любой апологет государственного национализма — сотрудник на зарплате, добрый вечер, Александр Гельевич, например.
Ближе к концу книги, к сожалению, черепашка начинает лгать. Андерсон, будучи апологетом национализма (особенно национализма первого образца) зачем-то на протяжении двух глав пытается убедить читателя, что национализм — это религия добра, предлагая читателю вспомнить «хотя бы три» гимна ненависти, порожденных национализмом (я вспомнил «Бремя белых», «Убей фашиста» и «Тиля» за полторы секунды и отмел этот аргумент), а во-вторых, что вот великий филиппинский националист Хосе Рисаль в ночь перед расстрелом написал гениальное стихотворение, в котором обращается к своей Родине и даже не думает крыть испанских поработителей трехэтажным матом.
Во-первых, испанцы все-таки за что-то расстреляли публициста, революционера, агитатора и поэта Рисаля. В своих стихах и романах он действительно довольно сдержан, но я не думаю, что он воздерживался от трехэтажного мата в своих эссе и памфлетах. К сожалению, его публицистики в интернете нет даже на английском, а по-тагальски я не читаю. А во-вторых, я не думаю, что когда тебя, филиппинца, считают чуркой, карьеру делать не дают, налогами душат, да еще и великого писателя (без дураков великого, «Флибустьеров» я бы вообще в школьную программу включил) к стенке поставили, для твоей ненависти к испанцам нужны какие-то дополнительные извинения.
Также автор постоянно пытается отрицать связь между национализмом и расизмом (хотя национализм первого образца является следствием расизма, а третьего — порождает его) и старательно обходит тему связи национализма и нацизма, который неизбежно возникает при попытке национализм гипостазировать, то есть ошибочно считать, что национализм и нация не являются абстрактными понятиями, а существуют в материальном мире. Заканчивается поиск материального компонента национализма измерением черепов и нюрнбергскими законами.
Кроме этого, в книге содержится большое количество забавных примеров формирования основ для воображаемых сообществ (например, как в Таиланде сначала нарисовали политическую карту государства, а потом пятьдесят лет подгоняли под нее настоящие границы), но я оставлю их тем, кто решит прочесть книгу самостоятельно.
Подводя итог, я хотел бы отметить то, чем книга Андерсона может быть полезна читателю левых убеждений и интернационалисту.
Первое. Воображаемое сообщество является прекрасным инструментом для изменения мира к лучшему.
Второе. Для создания воображаемого сообщества не нужно много народа.
Третье. А вот понравиться твоя концепция должна действительно очень многим.
Четвертое. В процессе формирования воображаемого сообщества ты должен быть готов ко всему. В смысле совсем ко всему.
Пятое. Сил тебе потребуется примерно столько же, чтобы в ночь перед расстрелом написать:
Прощай, дорогая Отчизна, лучистого солнца отрада, Жемчужина далей Восточных, потерянный Рай!
Пропащую жизнь приношу тебе в дар, и душа моя рада.
И будь она ярче, свежей, полнокровней — да я и тогда бы
Отдал бы ее за тебя, мой возлюбленный край…
Забвенью меня ты предашь — не имеет значенья.
Ведь воздух, долины твои и пространства полей,
Звук чистый, дрожащий, чуть слышный, и вздохи, и пенье, и краски, и свет, и людская молва, без сомненья, сохранят навсегда квинтэссенцию веры моей.
Прощай же, Отчизна, богиня моя, Филиппины! Расстаюсь навсегда, уходя в бесконечную даль.
Отправляюсь туда, покидая отцов и любимых,
Где не будет несчастных рабов, палачами гонимых.
Там и вера не губит, и Бог там единственный царь.
Так прощайте ж, отцы! Мои братья родные, прощайте!
И товарищи детства, всем сердцем любимые мной!
Да и ты, чужестранка, что была мне подругой в печали!
Вот и близок томительный день к окончанью.
Дорогие, прощайте! Ведь смерть — это только покой.
А через два года после твоей смерти твоя страна станет свободной. А тебе поставят памятник. Или не поставят. Тебе будет даже не наплевать, ведь ты будешь мертв. Зато кто-то, живущий после тебя, будет считать, что ты когда-то тоже считал себя принадлежащим к его воображаемому сообществу. И, возможно, будет прав.