На Волге и на Днепре стоят лицом к лицу две огромных бабы. Одна вопит выпью, другая стрекочет сорокою. Ночью, во время перемирия, они смотрят друг на друга как кумушки-голубушки. А днем начинается брань — ничего друг другу они не прощают и давно вцепились бы друг другу в волосы, побросав мечи. Две этих тетки — символы нашей родины и неважно, как зовется та или другая территория, разделенная наивными границами.
Но эти границы совсем не про меня. Внезапно я обнаружился в совсем другой стране. Я, оказывается, живу тут всегда. Живу конкретно «здесь», в своей внутренней, реально существующей автономии. Здесь нет демократии, выборов и государственных переворотов, хотя тут иногда неуютно и девятибально. Снаружи кажется, что я невозмутим, но это нормальная реакция на расплескавшуюся внутри «благодать, всегда немощная врачующая и оскудевающая восполняющая». Это не религиозное, просто лучше не скажешь.
И вот, оказавшись вовсе без привычной родины, я понимаю, что не могу полюбить то, чего не существует. Возможно, любовь и заканчивается тогда, когда понимаешь, что любил пустоту. В то же время, я презираю нигилизм, а от «мое отечество — все человечество» штыняет уж совсем откровенным позором. Полюбить многомиллиардный сгусток не нужных тебе людей можно только будучи самовлюбленным кретином.
Но я не хочу сбиваться в курултай или топтаться на Майдане ради всего хорошего. Я ненавижу вече и не верю в то, что мои «зоотечественники», сбившись в стаю, вообще способны сколько-нибудь договориться. Во всяком случае, я уверен, что множества людей-пустышек могут договориться лишь до самого гадкого, а так так называемая демократия направлена против человека и его достоинства. Но родина все равно надвигается со всех сторон своими границами, душит множество людей своей тупой ревностью. За этим я взволнованно наблюдаю снаружи, будто выскочил из трясины, но видишь как рюкзак с твоими вещами неизбежно засасывает тягучая, красно-кровавая липкая муть под хохот оптимистичных аспидов и василисков.
К моему удовольствию, все эти трагедии уже не касаются меня лично — моей эмпатии не хватает на прошлое и даже на настоящее. Традиции, история, герои — все это пустошь, на которой то тут то там развалились выворотни, корни нелепых ненужных и сгнивших деревьев. Может показаться, что любовь к родине похожа на стремление попасть в Царство Небесное, но там пустота. Отдаться патриотизму — это все равно что превратиться в ветошку, отказаться от себя и умереть совершенно бесполезным способом.
Полюбить родину меня не могут заставить ни секс, ни наркотики. Попробуйте принять убойную дозу эмпатогена вроде MDMA и то вряд ли вам удастся испытать хоть что-нибудь к своей отчизне. Родина — асексуальна абсолютно, хотя возвращает нас к первым эротическим переживаниям. Но родина — это всего лишь про сосать грудь, а не ласкать ее — родина-мать фригидна, ей не нравятся другие ласки, кроме имитации кормления. Это не настоящая любовь — это то, что отрицает эволюцию, но я уже не могу быть первобытным. Когда патриот находится на родине или внутри нее, то ему лишь приятно. Но когда мы находимся рядом или внутри любимого человека — нам всегда восхитительно больно.
И вот, находясь с рождения в своей внутренней, личной стране, я могу быть спокойным, что родина не вцепиться мне в бедро своими грязными ногтями и не заставит целовать ее собачью пасть. Что отчизна не погонит меня защищать свои бесплодные степи от таких же социальных животных, как я. «Государство — это я» — теперь может заявить любой мент или тюремщик. Это будет лучшее обозначение родины — на мгновение истории возникший на пустыре загон, который нужно изо всех сил охранять от тех, кто хочет выскочить из этой ловушки.